Дмитрий Поляков (Катин) - Дети новолуния [роман]
С гулким грохотом отлетел в сторону медный поднос с чаем. Пинком отбросив назойливую собачку, каан вскочил на ноги. Лицо его налилось кровью, ноздри раздувались, на губах выступила пена, пальцы хватали воздух. Все, в том числе и Елюй Чу-цай, рухнули ниц. А каан тяжёлым шагом, пошатываясь, вышел вон.
Солнце брызнуло в глаза, на мгновение ослепило. С утробным рычанием он кинулся к первому попавшемуся коню и, невзирая на то что этот взнузданный белый скакун был предназначен шаманами для духов, забросил в седло своё крепкое, твёрдое тело. С испугу конь встал на дыбы, заржал, но старик жёстко натянул узду, скрутил на сторону и с места в галоп полетел к тумену, который молча, недвижно стоял перед стойбищем. Десять тысяч голов, готовых биться и жечь, преданно обратились к фигурке, несущейся к ним через поле на белом коне. Не доскакав, каан свернул и помчался вдоль войска. На полном скаку натянул поводья, конь вздыбился, беспомощно поводя в воздухе передними копытами, потом припал и завертелся на месте. Почувствовав, что задыхается, слабеет, что руки могут не удержать поводья, каан встал в стременах и набрал полную грудь воздуха.
— Доблесть!! — взревел он, брызжа слюной. — Доблесть!! — Он не слышал себя, в голове помутилось, но, свирепо вращая глазами, он хрипел, плевал, исторгал, как заклинание: — Доблесть!! Доблесть!!
Конь крутился под ним, не понимая, чего от него хотят. По рядам побежало сказанное слово, чтобы задние могли услышать его. Всегда умевший говорить с войсками, старик давился яростью, которая навалилась на него чугунной плитой, вздымал кулаки с зажатой камчой.
— Доблесть!!!
А когда наконец он замер, мокрый от пота, угрюмо дыша, тишина стояла, что закрой глаза — один в поле; только ветер шевелит сухую траву. Долгим, тяжёлым взглядом окинул он бескрайнюю, чёрную стаю, внимавшую ему, как волчьи дети внемлют матёрому вожаку. Обветренные лица сыновей Тулуя и Джагатая, верных нойонов, темников, воинов. Знакомые, незнакомые, старые, молодые. Страх и гордость отражались в них. Страх. И гордость за своего вождя.
Каан медленно извлёк из-за голенища нож с клеймом султана Халадж-кала и швырнул его в сторону, куда ушёл хорезмит.
— Идите за мной, — сипло сказал он, повернулся и повёл коня к лагерю.
С глухим грохотом орда разом сдвинулась с места и повлеклась за ним на почтительном расстоянии.
18Кара-Куш был убит в стычке стрелой, пущенной наобум. Его тело, привязанное к хвосту лошади, притащили к каану. Тот долго рассматривал ещё не утратившее румянца лицо убитого. Его немногочисленный отряд был зажат с флангов и смят. Он состоял из аристократичных мальчишек, умеющих гарцевать, но не драться. Кара-Куш чудом вырвался из окружения и некоторое время метался по горам, даже не пытаясь ввязаться в сражение, а только лишь спасая себя и уцелевших товарищей. В конце концов Джагатай прихлопнул их всех, зажав с двух концов на перевале. Поход был короток. Всё, что подавало признаки жизни на пути преследования, будь то мужчина, ребёнок, женщина, собака, птица, было истреблено, обезглавлено, а головы свалены в аккуратные горы и предоставлены солнцу. Деревни и поселения сметены. От запаха гниющей плоти кружилась голова.
— Я хотел получить его живым, чтобы спросить, — разочарованно сказал старик.
— Что спросить? — поинтересовался Джагатай. Он гордился приподнесённым телом, как охотник гордится тушей убитого кабана.
— Тебе не понять.
Каан распорядился отнести тело в поле и бросить там.
Он долго сидел один.
Что-то случилось. Что-то случилось с ним… Лист надорван, его не склеить… Почему? почему?.. Не всё ли равно, что послужило толчком?.. Желанная месть не принесла удовлетворения. Более того, внешняя победа не заслонила собой внутреннего поражения. И дело вовсе не в том, что возмездие далось чересчур легко. В нём не было вкуса. Разве можно различить вкус отдельной ягоды, когда обожрёшься ими до рвоты?.. Не то… нет, не то… Что-то унёс с собой, утащил этот парень. Что-то важное, принадлежащее не ему… А лист надорван…
Внезапно ему показалось, что за спиной кто-то внимательно смотрит на него. Старик резко обернулся, но никого в юрте не было. Он трижды хлопнул в ладоши. Потом ещё трижды, чтобы отогнать злого духа. Однако стоило ему повернуться, как он вновь ощутил на себе чужой, изучающий взгляд.
— Ну смотри, смотри, — сказал он вслух. — Трус всегда прячется в углу. Если только ты высунешься, я убью тебя. — И он взял в руку нож.
Чтобы отвлечься, старик поковырял ногтем свои вытертые с внутренней стороны войлочные сапоги и уставился на огонь. Огонь угасал, надо было пошевелить угли, но не было сил подняться. Он промычал что-то невнятное, оглянулся ещё раз, убедился, что никого сзади нет. И тем не менее кто-то упрямо смотрел ему в затылок. Это мешало, тревожило. С этим нельзя было примириться. Тогда старик сказал:
— Это ты. Я тебя знаю. Это ты.
О ком он говорил, он не понимал ясно, однако ему казалось, что он знает того, кто скрывается у него за спиной, и что это враг. Старый, добрый враг.
— Не испугаешь меня. Нет… Ты, может, Джамуха? Может, Бектер? Э-э-э-цэ-цэ, они давно мёртвые. Анде Джамухе сломали спину. Бектер, брат… Ты, может, Ванхан? Так его тоже убили… Э-э, не-ет, ты не они. Ты — другой.
Старик надолго задумался. Тяжёлая челюсть отвисла. Затухающие головёшки блестели в его тёмных, зеленоватых глазах, пока не потухли. Потом он заговорил, глухо, угрюмо:
— Вот и власть наивысшая. В моих руках. Достиг. Мне нету равных в мире. Все ниже, все рабы. И ужас в черепах. Так что ж теперь?.. Вот эта вещь, — он подумал о большой киданьской вазе изысканной выделки, поставленной у входа, — такая красивая. Я взял её, отнял. И что с ней делать? Если мы умрём, то что с ней делать? Зачем она, если нас не будет?.. Все кони мира, все женщины мира, всё оружие мира, всё, всё… Реки, поля, горы… Степь! Всё моё!.. Но если получишь всё, то тоже ничего не надо. — Он умолк. Неуверенно провел мозолистой подошвой ладони по задубевшему лицу степного пастуха. — Зачем я?.. Что я?.. Кто сделал больше? В далёких царствах множество врагов — им всем придёт конец. Им нужен Бог. Они получат такого Бога, о каком боялись думать… Но что с ними делать потом?!
Чего глядишь мне в спину? Убить хочешь? — слегка повернувшись, сонно вопросил старик. — Бектер… ты? — Перед мысленным взором появилась распластанная фигура старшего брата со стрелой в шее. Его стрелой. — Так это когда было! Ты сам, сам виноват. Обижал, хотел быть главным. Щенки, бывает, грызутся насмерть. Чего тебе надо от меня, а? Всё в прошлом. Уходи!
Он обернулся, позади было пусто.
— Ну да, спрятался. Да ты и не Бектер, нет. Ты — другой. — Он погрозил перед собой ножом. — Наверное, я тебя уже знаю. Вот только какой ты, покажись. Нет тебя! Нет! Зря смотришь. Раз не вижу, то нет тебя!.. А то я не знаю, чего ты хочешь! Не получишь, старая сука. Не получишь! Ты хочешь подкрасться сзади, подлый. Но тебя нет. А если нет, то и нечего опасаться. Хоть бы шевельнулся… Ужас в твоих глазах. Ужас в моих. Значит, мы понимаем друг друга.
Куда иду? — горестно спросил старик после долгого молчания. — Чего ищу? Зачем я здесь?.. Ответь. Боишься? Боишься? Ага! А я тебя не боюсь! Потому что тебя нет! Нет! Можно взять всё, если есть мужество, сила, власть. Можно взять и тебя! — рявкнул он и мрачно усмехнулся. — Гляди, сколько у меня войска. Сколько жён ждет меня, сколько рабов, наложниц. Чего мне бояться?.. Захочу — возьму тебя!
Он ещё говорил что-то, неразборчиво, про себя, как вдруг внимание его встрепенулось: возле порога послышался шорох, тихое поскрёбывание, и недолго думая он метнул нож на звук. Раздался сдавленный вопль. Каан кинулся к выходу, вырвал нож из войлока и откинул полог. Перед ним, уткнувшись в землю, скорчился виночерпий, на плече у которого расплывалось влажное алое пятно. В последнее время именно он докладывал каану новости, вползая в его гэр. Раненый слуга выгнул шею и скроил улыбку, стараясь не потерять сознание:
— Радость, великий повелитель! Твоя жена родила мальчика.
Каан поправил кушак, перешагнул через слугу, бросил:
— Лекаря! — и пошёл в шатёр тюркской принцессы, взятой в грабеже какого-то города на севере Хорезма.
Девушке было тринадцать лет, она была прекрасна, и каан сделал её женой. Теперь он шёл увидеть, здоров ли сын, которого она родила.
Когда он вошёл, она не узнала его, поскольку металась на кошме в горячке. С десяток нянек пытались облегчить её состояние. Ребёнок лежал в корзинке, его обтирали хлопковыми бутонами от слизи и крови. Каан уже полностью владел собой. Все тотчас упали на колени. Он разрешил подняться и продолжать свою работу. Потом долго стоял над корзинкой и смотрел на ребёнка, отстранённо, не испытывая никаких чувств, кроме равнодушного признания, что вот ещё один сын, которого он, скорее всего, больше не увидит. У него было много детей, однако по-настоящему он любил только взрослых сыновей, разделявших с ним трудности войн, и некоторых внуков, которые росли и мужали в походах. На большее его не хватало. Ребёнок мелко тряс кулачками и натужно орал. Каан присмотрелся: мальчик сжимал в кулачке сгусток крови.
